В упадке ли Запад?

Социальные учреждения Августа Германа Франке, где Шпенглер проникся пиетистской этикой

Освальд Шпенглер сказал, что западная цивилизация превратилась в простой комплекс методов и орудий, что у неё нет души. 3а пятьдесят лет до него Николай Данилевский говорил очень похожие вещи и предлагал добыть недостающую душу из русских национальных корней. Можем ли мы надеяться на то, что Россия или Китай вдохнет новую жизнь в нашу больную культуру? В Китае я говорил с одним издателем. Масштабы происходящего в книгоиздательском деле Китая поистине грандиозны. По-моему, в истории не было этому прецедента. На протяжении двадцати лет миллиард людей был оторван от своей культуры, а потом она внезапно была им возвращена вместе с культурой других народов.

Эффект оказался ошеломляющим. Что же касается России... Интересно было бы знать, что станет с российской традицией читать книги. Раньше у русских было то важное преимущество, что они могли, не совершая над собой никакого насилия, игнорировать своё телевидение; теперь им уже не так просто это делать. Традиционное целомудрие русской литературы также, по-видимому, не вечно. Нашим многострадальным нервам со дня на день грозит нашествие советского эротического романа.

В «Закате Европы» Шпенглер пишет, что порох и книгопечатание были изобретены примерно в один и тот же исторический момент. Он также отмечает, что первое в истории использование листовок совпало по времени с первым массированным артобстрелом - в битве при Вальми (1792 г.). Нельзя не поразиться тому, что посылать вдаль смерть и популярное печатное слово люди научились одновременно. Шпенглер назвал эти открытия двумя великими фаустовскими средства ведения войны на расстоянии.

Нельзя не поразиться тому, что посылать вдаль смерть и популярное печатное слово люди научились одновременно. Шпенглер назвал эти открытия «двумя великими фаустовскими средствами ведения войны на расстоянии». Ему было бы «приятно» узнать о появлении (тоже одновременном) двух ещё более мощных видов оружия — телевидения и ракет с ядерными боеголовками.

«Но телевидение сблизит нас всех, — возразят мне те, кто верен духу нашей эпохи, эпохи коммуникаций. — Оно воспитает новую расу — мирных граждан земного шара».

Не знаю, не знаю.

Мартин Хайдеггер в эссе «Вещь» размышляет о последствиях того, что в двадцатом веке — прежде всего при помощи кинематографа — уничтожается расстояние как таковое. Он предвидел, что телевизор окончательно лишит смысла понятие расстояния и установит «одинаковость без расстояний, при которой всё смешается и будет унесено прочь». Все вещи утратят свою подлинную ценность и в определенном смысле — свое бытие. Они будут существовать без расстояний.

С кочевнической точки зрения, телевидение — идеальное средство коммуникации. Если мы учтем всё это и не забудем про иррационольность зрительного образа, то наступающая эпоха электронного универсализма предстанет перед нами в куда менее привлекательном свете. Представление о том, что вечный мир может быть обеспечен техническими средствами — идет ли речь о «звездных войнах» или о средствах коммуникации — либо путем повышения качества межправительственных контактов, — не болев чем химера. На самом же деле вопрос стоит так: что будет, когда запоздалая, ограниченная и вообще сомнительная просвещенность Востока встретится с возрастающей «антипросвещенностью» Запада?

В лекции о «Грядущей победе демократии» Томас Манн сказал, что мир и демократия восторжествуют лишь в том случае, если последняя сумеет сохранить «глубокую и живую память о самой себе» и будет «постоянно обновлять свое духовное и моральное самосознание». Именно эти способности и были подорваны нашей системой образования. Восток неуверенно начинает свое долгое путешествие к демократии как раз в тот момент, когда мы сами теряем всякую связь с её корнями, — что за горчайшая ирония! Жалобы на систему образования раздаются уже очень давно.

Гегель в «Философии права» приводит забавный пример. В 1803 году в Риме на вопрос, каково отношение к учреждениям, занимающимся просвещением, один профессор ответил: «Как к публичным домам: их терпят». Рискуя прослыть провинциалом, я буду всё же говорить о Британии. Если американская система грешит в первую очередь бесшабашным материализмом, то наш основной грех — жеманная претенциозность. Конечно, одно не исключает другого: материализм и претенциозность вполне совместимы. Представители британской системы просвещения сейчас заявляют, что у этой системы нет таких пороков, которые нельзя было бы побороть при помощи денег: надо лишь тратить больше средств на преподавателей, студентов и университеты.

Если же какой-нибудь наглец задает вопрос о качестве, то жрецы просвещения обычно отвечают ему, что это уже относится к компетенции специалистов. В лучшем случае они соглашаются, что следует уделить больше внимания науке, технике и профессиональной подготовке. Все остальное в порядке, заверяют они нас. Имеется в виду, что в гуманитарной области мы достигли выдающихся успехов. Но это утешающий обман, жеманному отвращению к промышленности и бизнесу ничто не мешает соседствовать с жеманной же симуляцией высокого уровня культуры. В этом-то и состоит суть британских проблем — и в сфере просвещения, и во всех остальных областях. Одна из главных причин нехватки у нас технической подготовки — социальные амбиции. Промышленность — вещь не аристократическая! Техника — »то не для джентльменов (и тем более не для леди). Таковы весьма цепкие предрассудки, и звучит это все — не будем кривить душой — весьма убедительно.

Ну что ж, люди, смелые в своих предрассудках, вызывают уважение. Если бы Британия сознательно направила свой корабль против течения новейшей истории и воспитала поколения высоколобых гуманитариев, мы стали бы страной экономически отсталой, но богатой духовно. Однако мы пошли отнюдь не по этому пути, и наши школы и колледжи организованы на совсем других принципах. О нас сказано много разных вещей, но никто еще не назвал нас расой босоногих философов. Грустно говорить об этом, но я не вижу серьезных признаков того, что новое поколение британских гигантов духа — историков, философов, писателей, специалистов по истории искусства — без труда оставит позади своих коллег из других западных стран. И если наши лучшие университеты ещё выпускают какое-то количество действительно образованных гуманитариев, то этим мы обязаны консервативным элементам нашей системы просвещения.

Каким же образом такой здравомыслящий, трезвый и достойный народ, как мы, попал в такое положение? Тому есть три причины. Во-первых, в Британии как естественная реакция на классово-снобистские предрассудки существует и традиция бездумного поклонения «социальной справедливости»: три десятилетия в просвещении с трогательным упорством насаждался эгалитаризм. Во-вторых, в философском плане мы крайне склонны к эмпиризму. Мы недолюбливаем теории, хотя и не имеем против них иммунитета. Постигнув идею лишь наполовину, мы уже можем стать упрямее, чем тупейшие из идеологов. Тяжело ступая, мы следуем за этой идеей, даже если она ведет нас в бездну. Мы отказываемся от нее лишь в том случае, если на протяжении долгого времени получали доказательства ее полной никчемности.

Ведь идее тоже нужно дать шанс. В-третьих, играет свою роль и наша знаменитая терпимость. Относиться терпимо к чужим недостаткам — нормально, но крайне вредно распространять такой подход на свои собственные грехи. Не вызывает сомнений, что затянувшийся эксперимент с эгалитаризмом а просвещении нанес непоправимый ущерб как раз тем, ради кого все это затевалось. Хуже того: он закрепил социальные преимущества представителей состоятельных классов, которые, не отличаясь поголовной даровитостью, все же имеют достаточно здравого смысла, чтобы не пожалеть денег на платные школы и не отдавать своих детей в государственную «педагогическую лабораторию». Когда идея рыночных сил без должной осторожности применяется к просвещению, это приводит к утилитаризму. Учение Бентама со всей его категоричностью и приземленностью глубоко укоренилось в нашем сознании.

Вот почему даже предпринятые из самых благих побуждений консервативные реформы нашей системы образования могут лишь нанести ей дополнительный ущерб. Меньше всего нам сейчас нужно суетливое филистерство — тем более что оно как раз вполне совпадает с поползновениями тех, кто отвечает за образование. Им хотелось бы получить официальное одобрение своих антиэлитарных инстинктов. Им было бы гораздо приятнее учить детей, как объясниться по-французски с официантом, когда заказываешь мороженое, чем делать вид, что они приобщают учеников к французской литературе.

Наши преподаватели похожи на тюремных священников. Они бормочут своим подопечным что-то благочестивое на гуманитарные темы, но сами ни за что такое давно уже не верят. Совершенно правы те, кто говорит, что Британия сильно отстала а сфере технического образования. Но гораздо тяжелев для нас признать другой факт. Дело в том. что наша страна — единственная в мире, которой удалось совместить в просвещении антиделовую традицию с традицией антиинтеллектуальной. В Америке есть одна из этих традиций. но другая отсутствует. Во Франции — ю же самое, но только наоборот. Так что этой своей мрачной славой мы не делимся ни с кем.

И на этом тезисе, который мы считаем лестным трюизмом, наш разум успокаивается. Правительство соглашается с »той мыслью, потому что ему нужно большее число ученых и более квалифицированная рабочая сила Учителя соглашаются, чтобы поддержать иллюзию, будто они упорно трудятся над гуманитарным образованием своих учеников. Родители соглашаются, потому что хотят, чтобы их дети впоследствии смогли найти работу. У нас преподавание литературы основывается на отвращении к прошлому и пассивной враждебности к высокому литературному мастерству и интеллектуальным ценностям.

Пролетарским же вкусам учащихся преподаватели потакают и даже развивают в них эти вкусы. Было бы заблуждением рассматривать все это как результат марксистского заговора. Марксизм ведь как-никак — отрасль знаний. Но Бердяев в свое время был марксистом, и это принесло ему некоторую пользу. В своем русском варианте марксизм был сопряжен с известным идеализмом в области образования и уважением к национальной культуре (хотя и не бескорыстным). Русские в десятилетнем возрасте учат наизусть лермонтовское «Бородино». И лишь немногие английские дети читали «Накануне Ватерлоо». Мне порой приходит в голову, что если бы в английской системе образования существовал разветвленный марксистский заговор, то и он не привел бы нес к тому печальному положению, в котором мы оказались.

У нас, по-видимому, восторжествовала вульгарная, ублюдочная форма этого учения, не марксизм, а какое-то марксоподобие. Это приводит к тому, что массы лишаются доступа к высшим ценностям, а лица, облеченные властью, остаются единственными стражами канона, хотя они уже не верят в него или не имеют мужества его отстаивать. Какими бы уязвимыми ни показались мои слова, я верю, что ценности просвещения и интеллекта, с одной стороны, и мир, с другой стороны, связаны — причем довольно тесно. Конечно, эта мысль не слишком оригинальна; в какой-то степени она украдена мною у Канта. Но отчасти она подсказана мне моим двадцатилетним опытом дипломатической работы — в основном в коммунистических странах. Понятно, что мир будет гарантирован лишь тогда, когда во всех странах будут созданы представительные демократии. Но без просвещения демократии никогда на станут демократиями, а просвещение без этики — это никакое не просвещение.

Джордж Уолден. Перевод с английского А. Графов. "Литературная газета" 22 марта 1989, №12